Двойник китайского императора - Страница 37

С восьмого класса учился в русской школе-интернате, хотя семилетку одолел на родном языке. Веселый, общительный, доброжелательный, с острым умом, любимец интерната, он был лучшим его учеником и закончил школу с отличием.

Класса с четвертого, во время войны, он понимал, что содержится в особом детдоме, хотя и не выстригали у них на макушке крест, как делали в иных подобных заведениях.

Незадолго до выпускного вечера вызвала его к себе директор интерната, учительница истории Инкилоб Рахимовна, одна из первых в крае большевичек, — теперь он встречает ее имя уже в учебниках по истории. Разговор оказался долгим.

— Пулат, — начала она, несколько волнуясь, — ты уже человек взрослый, вступаешь в самостоятельную жизнь, и я верю и надеюсь, что из тебя получится хороший человек и специалист. Тебе надо обязательно учиться, у тебя светлый ум, и ты еще пригодишься своему краю и своему народу. Но с твоей родословной вряд ли сегодня примут в какой-нибудь институт. Поговорить о твоей дальнейшей судьбе я и пригласила тебя…

Чтобы тебе можно было попасть в наш образцовый интернат, мои коллеги из детдома в Коканде, а я их давно знаю по совместной работе в партии, изменили твое отчество. Махмудов — такая же распространенная фамилия на Востоке, как Иванов в России. Они сознательно спутали твое личное дело с личным делом одногодка и однофамильца, неожиданно умершего от гемофилии, болезни крови. Надеюсь, ты понимаешь, какому риску мы себя подвергали. Время трудное, повсюду мерещатся враги, и я не советую пытаться сразу поступать в институт. У тебя призывной возраст. Отслужи, а затем обязательно иди учиться, оправдай наш риск и наши надежды, и непременно в Москву, подальше отсюда. Верю: пока отслужишь, отучишься, в стране что-то изменится, поймут наконец, что сын за отца не ответчик.

Шел тогда 1949 год. Мелькнула в памяти и армия. Служил он в Подмосковье, в Кунцево, теперь уже давно находящемся в черте столицы. В марте пятьдесят третьего года стоял в оцеплении на Красной площади, когда хоронили Сталина, плакал, как и многие. В армии сдружился с Саней Кондратовым, три года прожили они в казарме рядом, делили тяготы нелегкой солдатской жизни. Кондратов и увлек его мостами — вместе поступали в инженерно-строительный. Пулат во время вступительных экзаменов даже жил у него в Москве, на Арбате.

Кондратов теперь стал известным мостостроителем, лауреатом Государственной премии, построил много крупных мостов в стране — Пулат часто встречал фамилию армейского друга в печати. Прошел XX съезд партии, и Пулат уже разбирался, что к чему, — жизнь в Москве не проходит без следа. После съезда у него появилась даже мысль пойти в деканат и заявить о путанице в своем личном деле, но Кондратов его удержал, советовал не спешить. Учился он хорошо, легко давались ему труднейшие технические дисциплины. О том, что у него прирожденный инженерный ум, не раз говорили преподаватели. После окончания оставляли его на кафедре, и была возможность через два-три года защитить кандидатскую диссертацию. К его дипломной работе о свайных основаниях проявили интерес ведущие проектные организации, но он без сожаления расстался со своими идеями, потому что рвался на родину.

Восемь лет он не был в Узбекистане — голос крови, что ли, в нем взыграл, хотя в те годы в Москве училось немало его земляков и он с ними общался. Там же он, заканчивая диплом, познакомился с Зухрой, студенткой Первого медицинского института.

Как давно это было: Москва, похороны Сталина, казарма в Кунцево, в которой переночевал 1072 раза — вел он, как и многие, счет дням и ночам до "дембеля"; практика в Оренбурге, полузабытый парк "Тополя", где бывал каждый вечер с девушкой с редким именем — Нора. Теперь он даже не помнит, как она выглядела, одно имя врезалось в память, а ведь провожал он ее на Форштадт, рисковал, по тем годам самая отчаянная шпана обитала там, а Нора — девушка видная. Замечал он на себе косые взгляды в "Тополях", да как-то судьба миловала, обошлось, а может, Нора и уберегла от кастета или финки — ведь слышал, что имела она неограниченную власть над Закиром Рваным, отчаянным форштадтским парнем. Нравился Пулат Норе — без пяти минут инженер, в Москве учится, начальник на большой стройке, не то что шпана форштадтская…

На Пулата наплывают из прошлого разрозненные картины молодости, вспоминаются лица, имен которых он не помнит, или, наоборот, имена, чьи лица трудно представить ему, как лицо Норы, например, но мысль о том давнем, где осталось все-таки больше радостей, чем печалей, почему-то не задерживается. Что-то подталкивает его думать о недавнем, сегодняшнем, и виной тому, наверное, разговор с Миассар…

Старый дуб у дувала, оплетенного цветущей лоницерой и мелкими чайными розами, рядом с незаметной для постороннего взгляда калиткой, ведущей во двор Халтаева, отбрасывает густую мрачную тень на летнюю кухню, и идти в темноту зажигать газ ему не хочется, хотя чайник давно пуст. Пулат чувствует ночную свежесть и тянется за пижамной рубашкой из плотного полосатого шелка, вышедшего, кажется, из моды повсюду, кроме Средней Азии, — здесь такая пара еще почитается за шик.

"Мне уже пятьдесят семь, жизнь, считай, прожита, — с грустью размышляет Пулат. — А ведь кажется, еще вчера Инкилоб Рахимовна напутствовала в большой мир… Оправдал ли я надежды людей, рисковавших из-за меня, поверивших в меня?"

Наверное, если бы такой вопрос он задал себе лет семь назад, то ответил бы с гордостью, не задумываясь: да. Но за семь последних лет он с такой уверенностью не ручался бы, не ручался…