Двойник китайского императора - Страница 66

Теперь, когда прошло время, никакая комиссия не установит хищений — их просто не было, все кругом сойдется до копейки, на все найдутся правильные документы. Мозговой трест клана — Яздон-ака и Сафиуллин — следов не оставлял, работал чисто, так чисто, что Пулат Муминович у них под боком ходил в дураках. Как, наверное, они измывались над ним, смеялись над его простотой.

После ареста Тилляходжаева Халтаев и его дружки несколько приуныли, но заметного страха не испытывали: знали, что у них все шито-крыто, за руки не схватишь — поздно. Халтаев много раз по ночам, в форме, уезжал в Заркент — видимо, помогал семье, родственникам бывшего секретаря обкома, а может, спасал уцелевшие от конфискации остатки; не так был прост Наполеон, чтобы отдать все сразу, — ошеломил с ходу десятью пудами золота и отвел подозрение, а резервная доля, может, как раз у них в районе хранится.

Из окружения Яздона-ака пропал лишь Сафиуллин; через год после ряда крупных арестов в области он не спеша, без суеты, оформил пенсию и исчез в неизвестном направлении. Полномочия свои он сдавал по строгим нормам перестроечного времени, и тем не менее к работе банка не предъявили ни одного замечания, а проверяла комиссия из области. Наоборот, отметили высокопрофессиональный уровень, не характерный для районных масштабов. Не исключено, что, состоя в одной корпорации с Халтаевым, Сафиуллин теперь проживал где-нибудь в пригороде крупной столицы в скромном, со вкусом отстроенном особняке, но под другой фамилией — очень он был предусмотрительным, дальновидным человеком. Пулат Муминович с ним больше никогда не встречался после того памятного обеда, когда он попал в двойной капкан Яздона-ака и Тилляходжаева, смутно представлял его облик. Сибгат Хакимович даже семью свою не переселил в район из Заркента, каждое утро привозил его зять в банк на собственной "Волге" — ни одного опоздания за все время службы.

Три года как рухнула империя, созданная Наполеоном, и, судя по всему, навсегда.

"Теперь-то кто тебя держит за горло, кто мешает жить, сообразуясь с партийной совестью?" — задает Пулат Муминович себе вопрос.

Что сделал, чтобы восстановить свое доброе имя, почему не разгонишь халтаевых, юлдашевых, юсуповых, обложивших тебя со всех сторон?

"Да что там разогнать… — грустно признался он себе. — Испугался поехать в печально знаменитый Аксай, прогремевший на всю страну, когда арестовали друга Тилляходжаева, Акмаля Арипова, любителя чистопородных лошадей".

Скакунов своих, кровных, выросших на глазах, как дети, не пошел выручать — опять опутал душу страх, боялся — спросят: а сколько он вам отвалил за государственных лошадей?

"Доколе будешь жить в страхе?" — спрашивал себя Пулат Муминович и ответа не находил. Вспомнил он и председателя каракулеводческого колхоза, Сарвара-ака, человека преклонных лет, своего друга, умершего в прошлом году. Приехал он однажды к нему в колхоз, а того на месте нет, говорят, болен, дома лежит, и Пулат Муминович отправился навестить старого товарища.

Старик действительно оказался болен — избит, весь в синяках. Увидев Пулата Муминовича, аксакал заплакал, не от боли — от обиды; говорит, какой позор, унижение — избили на старости лет как собаку, седин моих не пожалели.

Оказывается, Сарвар-ака, уставший от набегов людей Тилляходжаева — Халтаева на каракуль, предназначенный для экспорта, припрятал большую партию дивных шкурок — стыдился аксакал поставлять на аукцион второсортный товар. Кто-то донес, и его жестоко избили, чтобы впредь так не делал, — видимо, они думали грабить народ вечно.

Хоть с этим разберись в память о своем друге, лучшем председателе, с кем создавали мощь района: ведь Сарвар-ака рассказал, кто избивал, кто был свидетелем и кто подло донес на него.

Чем больше он задает вопросов, тем ниже клонится седая голова. Не ищет сегодня он оправданий, ибо их нет, но всегда есть шанс остаться человеком — для этого надо иметь волю, совесть, мужество, убеждения, принципы. Не утверждает он сегодня: человек слаб, бес попутал, не приводит и прочие удобные формулировки и отговорки.

"Помнишь, — говорит он себе мысленно, — однажды тебя даже рвало от общения с ними, а теперь? Если и не пустил в душу, не погряз в воровстве и взятках, все же делишь с ними дастархан, терпишь их рядом, твоя позиция — "Ничего не вижу, ничего не знаю" — дала им возможность без зазрения совести грабить район, наживать миллионы".

А сколько страна потеряла валюты на каракуле, который раздавали налево и направо женам, дочерям, любовницам нужных людей и всяким дамам сомнительной репутации, а твоих элитных скакунов Наполеон дарил ведь не только Арипову, не один любитель скаковых лошадей оказался в стране, много их завелось — партийных боссов с графскими замашками. С одного конезавода, с таким трудом созданного, считай, миллион долларов украли.

Он смотрит на высокий дувал, красиво оплетенный мелкими чайными розами и цветущей лоницерой, взгляд скользит дальше, в глубь хорошо спланированного и ухоженного Хамракулом-ака сада. Какая красота, оказывается, открывается глубокой ночью при яркой луне. Высокое небо, кажется, струит покой на усталую землю, но нет покоя в душе Махмудова.

Пулат Муминович понимает, что если сейчас, сию минуту он что-нибудь не предпримет, не решится разорвать путы и паутину, то так трусливо и гадко, ощущая себя предателем, проживет всю оставшуюся жизнь.

Вдруг какая-то сила срывает его с айвана, и он решительно направляется к хорошо освещенной калитке, ведущей во двор Халтаевых. Хотя они и соседи, Пулат Муминович не бывал у него ни разу. На просторной веранде горит вполнакала слабая лампочка, и Махмудов стучит в первое же окошко. Сон у полковника чуток — тотчас распахивается дальнее окно, и высовывается лохматая голова хозяина особняка; он сразу узнает Пулата Муминовича и молча исчезает в темноте комнаты, а через несколько минут выходит уже одетый, причесанный, собранный.